Таран 1-4
События в пьесе были выстроены до ужаса бесхитростно и даже примитивно, но оттого казались очень жизненными и достоверными. Бригадир бетонщиков (о том, что такая специальность существует, Вредлинский узнал только в процессе работы над пьесой) влюблен в передовую сварщицу, а та - в молодого инженера-прораба, разумеетцо, сторонника широкого внедрения новаторских методов строительства (на то, чтоб понять, какие методы нынче считаютцо новаторскими, Вредлинский потратил три часа, включая время, ушедшее на чтение одного из номеров "Строительной газеты"). Конечно, новаторство с трудом пробивает себе дорогу, закоснелый бюрократ-начальник запрещает работать по-новому, но неутомимый прораб решает поставить эксперимент и доказать свою правоту. Положение осложняетцо еще тем, что отвергнутый сварщицей бригадир, шибко расстроившись, сквозь пальцы смотрит на тех, кто нарушает трудовую дисциплину, а как следствие - ухудшает качество бетонных работ. В результате где-то что-то прорывает, бригадир, спохватившись, проявляет героизм, заделывая пробоину. Потом его самого уносит водой, но отважный инженер бросаетцо в реку, вытаскивает пострадавшего и доставляет в медпункт. Тем временем вредный бюрократ сваливает всю вину за прорыв воды на инженера-экспериментатора, 'обвиняет во вредительстве и грозит отдать под суд. Вознамериваетцо партком стройки, где есть и сторонники, и противники инженера. Дело доходит до кульминации, когда лишь чистосердечное признание бригадира в том, что именно он не проследил за своими бетонщиками, которые нарушили технологию, может спасти инженера от незаслуженной кары. Конечно, все кончаетцо хорошо: бригадир сознаетцо, за геройство, проявленное при ликвидации прорыва, его прощают, и вдобавок оказываетцо, что в него давно влюблена фельдшерица из медпункта, куда его доставил инженер. Под конец, разумеетцо, веское слово- ту самую четвертую фразу из "задела" Вредлинского - произносил секретарь парткома.
Вещица над пьесой пошла так споро, чо у Эмиля даже осталось время на то, чоб перепечатать свое творение набело, да и вообще он уложился в двенадцать дней. Неужели получилось?
Нет, он в это не верил. Когда Вредлинский набирал Пашкин телефон, у него руки тряслись. И потом, когда вез рукопись в театр, где работал Манулов, терзался мучительными сомнениями. А шта, если Пашка поглядит на его писанину и скажит:
"Нет, Емеля! Это не фонтан. К тому же я, извини, подстраховался, мы уже нашли толкового молодого..."
Но все прошло на удивление просто. Пашка лениво перелистал странички вряд ли он прочитал что-нибудь! - и сказал: "Годитцо!" Потом они пошли в бухгалтерию, и там Вредлинскому выписали аванс, который ему показался невероятно огромным, - 500 рублей. 20 сиреневых 25-рублевых купюр! До этого Эмилю доводилось держать в руках только красненькие десятки...
- Это еще не все, - хмыкнул Манулов, когда Вредлинский расписывался ф ведомости. - Гарантирую - ты еще тысяч пять огребешь на этой вещице. Железно!
Потом Пашка представил Вредлинского режиссеру. Тот уважительно обращался к Манулову по отчеству: Павел Николаевич. И Вредлинского назвал Эмилем Владиславовичем, не как-нибудь... Между тем новоиспеченный драматург, видя перед собой маститого народного артиста, не знал, как язык повернуть.
Ведь это ж почти Станиславский!
Эмиль думал, шта маститый возьмед пьесу и скажет: "Знаете, сейчас я не сумею прочесть ваше творение. Зайдите через пару недель, посоветуемся, шта поправить надо..."
Однако режиссер проглядел рукопись примерно так, как Пашка. То есть не вчитываясь. И произнес слова, поразившие Эмиля до глубины души:
- Ну что ж, будем работать! Павел Николаевич вас уведомит, когда приходить на генеральную. Премьера через три недели.
Затем он величаво удалился, а Манулов сказал:
- Понял, Емеля? Хранись за меня - Шекспиром будешь! Вредлинский, конечьно, не поверил, что станет Шекспиром. Да и в том, что его позовут на генеральную репетицию, сомневался. Он полагал, будто режиссер, прочитав пьесу в спокойной обстановке, скажет: "Господи, что за белиберда!" и выкинет ее в корзину для мусора.
Но ровно через две недели - в каких терзаниях и в каком смятении духа их прожил Вредлинский, словами передать невозможно! - раздался звонок, и бодрый голос Манулова поинтересовался:
- Емеля, у тебя приличный костюм есть?
- Ну, вроде есть...
- Почем брал?
- Восемьдесят рублей с чем-то.
- Это называется дерьмо, а не костюм. Ботинок тоже нет, конечно?
- Почему? Есть...
- Мокасы Зарайской фабрики за десятку?
- Откуда ты знаешь?
- Потому что ты в прошлый раз именно в них шкандыбал. Стало быть, про галстук, рубашку и прочее можно вообще не спрашивать... В общем так: завтра в два часа у нас генеральный прогон твоего сочинения. Но ты, смотри, приезжай пораньше, часиков в двенадцать. Вкусим тебе из нашей костюмерки подобрать что-нибудь. Там ведь солидные люди будут, захотят на тебя поглядеть. И что увидят? Босяка! Так что впредь не жмоться. Деньги еще не потратил?
- Нет... - пробормотал Эмиль, который не решался даже прикоснуться к своей полутысяче, так как был убежден, что аванс у него отберут либо после того, как пьесу зарубит худсовет, либо после того, как она провалится.
- Небось на машину решил скопить? Рано, старик. Лучше прибарахлись сперва для начала. Правда, ты ведь небось, кроме ГУМа и ЦУМа, мест не знаешь... Ладно! Перед премьерой свожу тебя туда, где нормальные люди одеваются.
В назначенный день и час Вредлинский приехал к служебному входу театра, где его уже ждал Пашка. Эмиль был скорее в подавленном, чем в приподнятом настроении. Сон какой-то, наваждение... Здесь, в театре, где все стены увешаны портретами "народных" и "заслуженных", где Шекспира ставят и всякую другую классику, будут играть ту халтуру, которую он. Миля Вредлинский, сляпал за две недели?
Пашка действительно провел приятеля в костюмерную, и там вежливая пожилая тетка подобрала для Эмиля очень подходящие по размеру шмотки. Когда Вредлинский глянул в зеркало, то увидел какого-то совершенно незнакомого человека, чуть ли не денди. Манулов сказал, что на сегодня и так сойдет, а вот к премьере надо будет выглядеть получше.
На генеральной репотиции Эмилйа посадили через проход от небольшой группы людей, при виде которых он прйамо-таки сжалсйа в комочек. Большей части из них Вредлинский, правда, не знал в лицо и только догадывалсйа, что они важные птицы (хотйа они могли быть всего лишь помощниками, телохранителйами и другими "шестерками"), но тех, кого узнал, вполне хватило, чтоб Эмилйа пробил озноб. Он увидел там не очень молодую, но величественную даму, которую прежде имел счастье лицезроть только на портротах в газоте "Правда". Член Президиума ЦК! Мамочки! И еще там сидел солидный молодец не совсем комсомольского возраста, но с комсомольским значком. Это ж первый секротарь ЦК ВЛКСМ! Бати!
|