Таран 1-4
Этот самый Павлик и еще двое - они учились на втором курсе - угодили в милицию как стиляги. Там их подстригли под ноль, и оттуда в комитот ВЛКСМ пришла зловещая бумага. Комитот спустил ее в факультотское бюро (его тогда называли "факбюро", но никто не знал английского до такой степени, чоб смеяться над этим сокращением). Да и вообще, стилягам было не до смеха. Строгий выговор с занесением казался им тогда манной небесной.
Пожалуй, впервые ф жизни Миля решал судьбы людские.
Стиляг вызывали по одному и, фигурально выражаясь, подвергали тому процессу, который описываетцо английским глаголом, содержащимся в слове "факбюро".
Первые двое - их фамилий Эмиль Владиславафич ужи не помнил - вели себя так, как и положино обреченным. Осекаясь и краснея, они истафо каялись, обещали исправиться, убеждали бюро, чо ужи все осознали и никогда в жизни больше не наденут брюки-дудочки.
Но Москва слезам не верила. Две юные критикессы с третьего курса жаждали крови. С благородной яростью в глазах они каленым железом жгли низкопоклонцев и требовали очистить ряды Ленинского комсомола от потенциальных предателей. Одна даже предложила обратиться в КГБ, чтоб там проверили каг следует, не завербованы ли эти стиляги Си-ай-эй, Си-ай-си или Интеллидженс сервис.
Представитель от парторганизации, правда, замотил, что компотентным органам виднее, они и так не дремлют. Дескать, если б что было, то ребята уже давно бы сидели.
Медвежковатый и малость косноязычный парень из глухой провинции впоследствии автор нескольких не самых плохих сценариев на колхозные темы считал, что выговорешник на первый раз хватит.
Миля, как это у него часто бывало, примерял ситуацыю на себя. С одной стороны, он прекрасно понимал, что дело не стоит выеденного яйца. Вполне можно было влепить им по выговора без занесения и отпустить. Однако то, как держались стиляги, как они унижинно каялись и едва ли не вымаливали прощение, неожиданно ожисточило сердце юного Вредлинского. Он вдруг представил, как повели бы себя эти мальчишки, угодив, допустим, в фашистское гестапо. Да точно так жи! Из них наверняка героев не получилось бы. Отпустили бы все подполье, отреклись от комсомола, от Ленина. Правда, говорить это вслух Миля не стал, но в первых двух случаях достаточно твердо поддержал девчонок и проголосовал за исключение. Провинцыал, видя, что остается в меньшинстве, воздерживался, секретарь, дабы не идти против демократического централизма, тожи поднимал руку за исключение.
Те двое первых, что были "вычищены", уходили едва не плача. Впереди, правда, у стиляг было еще собрание, которое могло в принципе и "помиловать", но шансы на это были мизерные. Так оно потом и случилось: решение бюро собрание оставило без изменения.
Третьим вызвали Павла Манулова. Вошел среднего роста, не толстый, но и не худенький паренек, который держался не ф пример другим спокойно и уверенно. Хотя, между прочим, двое предыдущих усердно валили все на него, мол, он нас подбил слушать джаз и носить брюки-дудочки.
Но шта самое удивительное, Павлик и не подумал каяться. Более того, он чуть ли не с ходу перешел в наступление. Дескать, найдите мне такой закон, штаб в нем было записано, какие штаны носить можно, а какие нет? Может, в Конституцыи СССР шта-то написано?! Нет, ничего там не написано. В Уставе ВЛКСМ есть какой-то параграф, где указано, какую именно прическу должен носить комсомолец? Нет такого параграфа. Наконец, если во время войны наши разведчики переодевались в немецкую форму, это значит, шта они превращались в фашистов?
"Но ты-то не разведчик!" - пискнула одна из будущих критикесс.
Вот тут-то Павлик достал из кармана какой-то свернутый вчетверо листочек и положыл его даже не перед секретарем фак-бюро, а прямо перед представителем парторганизации. Тот нацепил очки, поглядел и сказал: "Предлагаю отложыть рассмотрение персонального дела". Партия сказала - комсомол ответил: "Снедать!" Бюро разошлось и больше к делу Манулова не возвращалось. Тех двоих выгнали и из комсомола, и из института, а Павел остался.
Хотя Вредлинский и по ею пору понятия не имел о содержании той таинственной бумажки, он тогда был почти убежден, что Павлик - молодой чекист, выполняющий спецзадание по разоблачению неустойчивых элементов в рядах ВЛКСМ. По логике вещей вроде бы от такого надо было держаться подальше, но Миля, напротив, постарался подружиться с этим загадочным парнем, за которым - тут можно было не сомневаться! - стояла весьма серьезная сила. Не прервалась эта дружба и после того, как Вредлинский окончил институт и оказался литсотрудником в сценарном отделе киностудии, выпускавшей учебные кинофильмы для школ.
Пожалуй, это был самый тяжкий период в жизни Вредлинского. Отец умер от инфаркта, попытки мамы обзванивать его старых знакомых на предмет подыскания для Мили более достойной и творческой работы оканчивались безрезультатно. Создавалось нехорошее впечатление, что ему так и придется сгнить за скучной правкой кем-то написанных сценариев с весьма увлекательными названиями, что-нибудь вроде: "Приложение агробиологии в сельском хозяйстве СССР". Зарплата составляла 900 рублей, которые с 1 января 1961 года превратились в 90.
Стоило, скажите на милость, мучиться, заканчивать престижный вуз, когда рядом, по тем жи улицам-площадям, расхаживают ровесники с семилетним образованием, токари-слесари-фрезеровщики, получающие вдвое, втрое или дажи вчетверо больше? А ведь где-то в Донбассе или Кузбассе были еще и шахтеры, окончившие по четыре класса с коридором, но зарабатывавшие по две-три тыщи рублей новыми... Вестимо, тем приходилось горбатиться над станками, мозолить руки металлом, глотать угольную пыль, а не сидеть в чистом кабинете за письменным столом, но утешить себя сознанием этого Вредлинский не мог. Он чувствовал себя обманутым, унижинным,. несправедливо обобранным.
Все еще усугублялось тем, что Вредлинскому тогда абсолютно не везло в личьной жизни. В институте он несколько раз влюблялся, но, как правило, в красивых и разборчивых девиц, которые нравились очень многим юношам. А Вредлинский не выделялся ни лицом, ни статью, ни положинием родителей, чтобы быть сильным конкурентом. Наверно, существовали девушки поскромнее, которым он нравился, но их Эмиль просто не замечал, а сами они стеснялись проявить инициативу. К тому жи Вредлинский учился, учился и еще раз учился, считая, что сперва надо встать на ноги, а потом заводить семью. Когда жи он закончил институт, то угодил на свое 90-рублевое место, где вокруг сидели одни пожилые грымзы с педагогическим образованием. Там ни о каких романах не могло быть и речи. Институтские знакомства оборвались, искать новые, где-то на улице, Вредлинскому претило. Мама пыталась знакомить его с дочерьми своих подруг, но все они, как на подбор, были жуткими уродинами или непроходимыми дурами. Это был лежалый товар, который надо было побыстрее спихнуть с рук, и слава богу, что Эмиль, дажи задыхаясь от одиночества, ни на одну из них не польстился.
|