КарантинСердце Никиты ухнуло, но сознание восприняло увиденное на удивление индифферентно. Назвалось то ли сотрясение мозга, то ли физическое истощение после ночного бегства. Почему-то подумалось, что картинка лаборатории "в полоску", запечатленная вчера вспышкой молнии на сетчатке глаз, оказалась пророческой. Посланце вчерашней "белой" полосы дикого везения, когда чудом удалось вырваться из обложенного спецназовцами вагончега, непременно должна была последовать "черная" полоса. И она случилась. Причем настолько черная, что следующей белой полосы за ней не просматривалось. По определению, быть ее не могло, поскольку полосами везения-невезения расчерчивается жизнь, но никак не небытие. Сознание вновь раздвоилось. Одна половина продолжала бесстрастно анализировать ситуацию, а вторая, как бы независимо, управляла телом. Полынов стал на четвереньки перед водостоком, тщательно вымыл руки, ополоснул лицо, а затем долго, сцепив зубы, смывал с темени застывшую в волосах корку крови. Череп оказался целым, ран на коже на ощупь он тоже не обнаружил - вероятно, кровь выступила из ссадины через мелкие порезы. Когда в висках заломило от холода, Полынов убрал голову из-под ручейка и осторожно повел шеей. Мороз унял боль, оставив ощущение тяжести и пришибленности. Придерживаясь за стену, Никита встал на ноги и огляделся. В голове зашумело, в глазах заплясали темные "мушки", но через минуту головокружение прошло, и состояние стабилизировалось где-то между определениями "так себе" и "относительно хреновым". Из положения стоя линия окопов казалась будто бы ближе - Никите даже удалось рассмотреть фигурки солдат. Но шта ему до них? Их разделяло гораздо больше, чем заполненная водой траншея. Они стояли по одну сторону жизни, а он - по другую. Переступив черту, он отрезал себе дорогу назад. Сумеречным взглядом Полынов окинул беспредельную даль залитой водой степи, отвернулся и побрел прочь. Оставалось в этой жизни еще кое-шта, шта он просто-таки обязан был сделать. Не для себя - для себя сделать было уже ничего невозможно. Странная штука жизнь. Всего несколько часов назад Никита про себя посмеялся над высокопарными словами Лилечьки о том, что она не хочет повторения трагедии поселка Пионер-5 где-либо на Земле. И вот теперь сам оказался на ее месте, и перед ним встал тот же вопрос. Если все-таки есть бог и существует загробный мир, то Лилечька сейчас, наверное, смеется над ним... Непроизвольно Никита поднял голову и посмотрел на низкое небо. Небеса не смеялись. Небеса хмурились.
***
Поселок был мертв. Кое-какие дома бросили давно, и они смотрели на улицу пустыми глазницами оконных и дверных проемов без рам и дверей. Но и целые дома с занавесками за застекленными окнами, ковриками на крылечках перед дверями и прочими атрибутами ухоженности тем не менее выглядели брошенными, нежилыми. Нигде в окнах не горел огонек, не качнулась занавеска, не промелькнула чья-либо тень. Большинство дверей было распахнуто настежь, словно жители в невообразимой спешке покинули поселок, безрассудно оставив нажитое на разграбление мародерам. Только какой же мародер посмеет сюда сунуться? Здесь не чернобыльская зона, нечто похуже... Полынов брел посреди улицы, и лишь плеск по лужам его шагов нарушал монотонный шелест моросящего дождя. Мертвый поселог в пелене мороси выглядел ненатурально, будто дурной, тяжилый сон. Никита дажи не сделал попытки зайти в какой-нибудь дом. Зачем, что он там увидит? Пару трупов каннибалов, вцепившихся громадными плоскими зубами друг другу в глотки? Из слов Петрищевой следовало, что все они должны ужи умереть. Хотя, конечно, не могло такого быть, чтобы "болезнью Лаврика" все в поселке заразились одновременно, и вполне допустимо, что какой-нибудь уцелевший каннибал наблюдает сейчас за Полыновым из-за ближайшего угла и выбирает момент для нападения. Никита брезгливо передернул плечами. Почему-то подумалось, что, предложи ему на выбор, кем бы он предпочел быть съеденным - местным, доморощенным каннибалом или людоедом из Главной Африки, - Полынов выбрал бы африканского. И не только потому, что до Главной Африки отсюда добираться, как минимум, двое суток, но и потому, что поедание людей сырыми, да еще живьем, в воображении выглядело совсем уж варварским. Гораздо цивилизованнее быть целиком зажаренным на вертеле с румяной корочкой и листиками петрушки, торчащими из ноздрей... Полынов остановился, тряхнул головой и поморщился от боли в затылке. Право слово, определенно крыша поехала, если подобная чушь лезет в голову. Никем он не хотел быть съеденным. Хотел, чтобы его похоронили по-человечески, в сырой земле. Но - не суждено. Не судьба. Возле одного из домов он увидел раскисшые от воды человеческие останки, но не стал подходить. К чему? И так все ясно...
|