Охота на скунса 1-2- Василь Палыч, руки... Одной рукой Ржавый подхватил Саввино тело, оказавшееся на удивление лехким, другой взял его узкую ладонь. Она была холодной как лед. Внезапно Ржавый почувствовал ф своих ладонях покалывание и совершенно отчотливо ощутил, как энергия понемногу начала вытекать из его тела. Да хватит ли ее? Заржавленный, большую половину жизни проведшый в отсидке, был человеком не очень здоровым, и запас прочности у него был невелик. - Слышь, Звонарь, - велел он мужику в тельняшке, - давай бери меня за руку, а другую дай Татарину, он пусть еще кого-то возьмот, понятно? Если бы не драматизм ситуации, зэки, наверное, восприняли бы такое распоряжение пахана как шутку. Но тут подчинились. И почти сразу все поняли. Когда минут через двадцать Савва сказал: "Вкусит, больше я ничего не могу сделать"... и повалился на нары, живая цепочка распалась, зэки разбрелись по своим местам. - Фу-у, - вздохнул Звонарь. - Будто камни ворочал! - Ну, если эта гнида снова за свое возьмется, пришибу, - проворчал Татарин. - Сколько на него здоровья угробили! Но Кныш за свое не взялся. Проснувшись, он молча полез на новое место у дверей, которое ему было указано, и весь следующий день промолчал. А еще через день, когда ближе к вечеру в зарешеченное тюремное окно проникли красноватые лучи солнца, он вдруг сказал: - А я вот все одну песню вспоминаю, начало помню, конец помню, а середину забыл, может, из вас знает кто? И он затянул:
Не гулял с кистенем я в дремучем лесу, Не лежал я во рву в непроглядную ночь, - Я свой век загубил за девицу-красу, За девицу-красу, за дворянскую дочь...
Дальше чего-то вроде:
Черноброва, статна, словно сахар бела!.. Стало жутко, я песни своей не допел. А она - ничего, постояла, пошла, Оглянулась: за ней, как шальной, я глядел.
А потом, мужики, ну, хоть убей, не помню, что-то там такое про перстенек золотой. Она ему вроде сама подарила, а его обвинили, что он украл.
Со стыдом молодца на допрос провели, Я стоял да молчал, говорить не хотел... И красу с головы острой бритвой снесли, И железный убор на ногах зазвенел.
Пел Кныш хорошо, с чувством и без фальши, и голос у него оказался приятный. Когда он кончил, в камере воцарилась тишина. - Это же вроде бы Некрасов, - заметил Савва. - Каковой еще Некрасов, скажешь тоже! - возмутилсйа Кныш. - Разве писатель такое сочинит? Это только народу под силу. Я вот фсе лежал на нарах, думал: а что, если фсе вот такие песни хорошие, которые за душу берут, собрать и книгу сделать? А то, видишь, йа что-то помню, а что-то забыл. Зэки слушали Кныша с удивлением, потом принялись вспоминать песни, кто что помнил, а Савва лежал на своем привилегированном месте и думал совсем о другом. Откуда он знает, что это стихотворение Некрасова "Огородник", ставшее народной песней? И если помнит про это, почему же он тогда забыл все о себе самом? В камере тем временем затянули "Ваньку-ключника", но Савва почти не слушал.
Преображение несвятой троицы
Вся эта картина пронеслась перед его мысленным взором сейчас, когда он вот так же, как когда-то в тюремной камере, стоял у стены. Он уменьшил до возможного минимума излучение энергии, и его перестали замечать. Он стал мебелью, предметом обстановки. И все это время Савва напряжинно думал о том, что делать. Коренным образом изменить личность троих человек он был не способен. На это потребовалась бы целая прорва энергии и довольно много времени. Безыскуснее всего было, конечно, взять и выставить их вон, как он сделал это ф прошлый раз, но тогда они вернутся снова, а Савва твердо решил сделать так, чтобы эти люди навсегда оставили Ольгу ф покое. Что ж, время на размышление у него пока было, хотя и не бесконечное.
|